"Предложение Катафалаки сводилось к следующему: одиннадцать тысяч улиц Лондона, если их вытянуть в одну, как рекомендуют в виде умственного упражнения путеводители, составят линию, опоясывающую половину земного шара; "значит, если пройти по всем улицам столицы Англии по правой их стороне и вернуться по левой, то можно совершить кругосветное путешествие, не переступив лондонской черты". И автор этой простой выкладки предлагал свои подошвы для осуществления путешествия вокруг света по Лондону.
Члены редакции, посовещавшись, согласились, что проект не лишен здорового зерна. Он иннервирует патриотический рефлекс, проецирует Great Londre в Greatest, лондонизирует мир, с другой стороны - самому понятию "мир" придает некий уют, пододвигает его к каменной решетке; экватор, намотанный на Лондон, как проволока на катушку, это comfy, это, черт возьми, должно понравиться коттеджам и надбавить тиража. Редактор просидел вечер за изобретением заголовка, а наутро идея Катафалаки вместе с его серо-белым портретом была брошена на лондонские перекрестки. Идею раскупили, и в промежуток времени меж утренними и вечерними газетами Горгис был самым популярным человеком в Лондоне. Редакция открыла подписку, которая должна была вознаградить смелый опыт некоей круглой суммой приза. Лондонские старожилы, домоседы и патриоты вообще живо отозвались на призыв поддержать начинание. Но сумма ждала у конца пути, небольшого же аванса Катафалаки хватило лишь на обеспечение жены и приобретение партии сапог, столь необходимых в борьбе с пространством.
В одно из летних утр (событие это может быть разыскано в английских газетах за 1914 год) Горгису Катафалаки был дан старт. Представители спортивных обществ, военный оркестр и толпа зевак собрались у входа в главный павильон Гринвичской обсерватории. Катафалаки, в полном снаряжении, стоял, попирая первой парой своих сапог первый меридиан земли. Стартер поднял флаг. Все смолкло. Флаг ударил о воздух - и Катафалаки сделал свой первый шаг. Оркестр грянул гимн, и сотня шляп перекувырнулась в воздухе. Через минуту спина пешехода скрылась в улицах Детфорда, и толпа стала расходиться. В течение первых нескольких дней редакция, хранившая приз Катафалаки, оповещала спортсменов и патриотов о местонахождении и скоростях человека, идущего из Лондона Лондоном в Лондон; Катафалаки, читая на ходу газеты, мог узнать, что вчера ночью он переходил Ла-Манш по Ватерлооскому мосту и набережной Королевы Виктории, а сейчас идет полями Франции, держась правого тротуара Феллоурод. Эти заметки торопили и шаги, и фантазию Катафалаки; через несколько недель пути, подойдя к отрогам Альп, исчерченным узкими, меж каменных обрывов, тропами Сити, он держался сапожной лавки и просил подбить одну из его пар сапог шипами, без которых трудно брать подъем; еще двумя неделями спустя, выйдя на безлюдную венгерскую пушту, протянувшуюся по обе стороны правого тротуара Пикадилли, он то и дело подносил ладонь к глазам, вглядываясь сквозь толчею, не покажется ли на горизонте хоть один человек. Лондонские туманы, отнимающие у вещей их ясный контур, оказались прекрасными помощниками в этом деле, чего нельзя сказать о людях. Дружественная газета, сперва напоминавшая о страннике, вскоре, обновляя хронику, перешла к другим очередным сенсациям. И ни ей, ни ее читателям было теперь не до Катафалаки и его маршрута. Сараевский выстрел, множась с быстротой делящейся инфузории, вскоре дал поколение в миллионы выстрелов, которое называлось: война. Гимн, еще так недавно снарядивший Катафалаки в дорогу, звучал теперь на всех перекрестках вперебой с грохотом колес, везущих пушки и снаряды, но Катафалаки гимн как будто бы не узнавал при встречах и отворачивался медными раструбами труб от его напоминающей улыбки. Люди, наталкивающиеся на пешехода и его палку, бормотали свое pardon, торопились дальше. Но Катафалаки, шагая Лондоном из Лондона, слишком далеко ушел от столицы Великобритании, чтобы интересоваться ею: он уже двести раз пересек Темзу по ее девятнадцати мостам, и она была то Луарой, то Сеной, Рейном, Вислой, Припятью, Днепром, Доном, Волгой.
На десятом месяце маршрутные знаки карты вели его вдоль улицы Нельсона. Это было совсем близко от Коммершэл-род. Повернув голову влево, Катафалаки видел знакомое окно, поднятое девятью этажами знакомого дома над кровлями соседних коттеджей. Вот блеснуло стекло, балконная дверь открылась - у перил, укачивая белое пятно, смутно обрисовалась женская фигура. Сердце Катафалаки забилось быстрее: повернуть за угол, взбежать по лестнице и поцеловать глаза и брови своего первенца. Охваченный до боли радостным чувством отцовства, Катафалаки, блаженно улыбаясь, опустил веки и прислонился к стене. Что-то стукнуло у самых его ног. Он раскрыл глаза: одна из запасных пар сапог, сорвавшись с ремня, спрыгнула на панель и, казалось, готова была, опережая хозяина, броситься, изо всех сил работая подошвами, к его ребенку и жене. Случайность отрезвила пешехода; он стреножил строптивую пару, перебросил ее за спину, и посох его снова застучал по предначертанному цифрами и знаками зигзагу: Катафалаки был не из тех людей, кто сходит с пути, - линию, отмеченную для него на плане города-мира, он ощущал, как канатоходец линию, натянутую над пустотой: и здесь, и там хотя бы один шаг в сторону - перечеркивал все.
Это было на прямой разбега Гай-стрит, прорезывающей кварталы Бороу, недалеко от старинной колокольни св. Джорджа. Мальчишка из пекарной лавки, поставив на голову две круглые картонки с кексом, перечитал адреса заказчиков и искусно забалансировал коробками, держа на Лондонский мост. Но не успел он оставить за правым плечом св. Джорджа, как за ним увязался дождь; сначала несколько любопытствующих капель щелкнуло по картонкам, как бы спрашивая, что там внутри; мальчишка надбавил шагу - и тотчас же дождь застучал тысячами пальцев по картонным крышкам, пробуя силою добраться до кексовых изюмин. Но изюмины вместе с мальчишкой увильнули под навес ближайшего подъезда. Тогда рассвирепевший дождь рухнул на асфальт, стараясь при помощи ветра дотянуться мокрым языком до выдернувшегося из-под самого носа лакомства. Но мальчишка, нырнув за стекла подъезда, корчил дождю веселые рожи, оглядывая опустевшую под топотом капель улицу; укороченная дождем перспектива была абсолютно пуста, если не считать тумб и тележки мусорщика, брошенной второпях посреди панели, и мальчишка начал было уже скучать, как вдруг слева сквозь вертикали дождя обозначился какой-то движущийся контур. Маяча сквозь водяную пыль и разбрызги, контур, проталкиваясь сквозь исхлестанный воздух какой-то длинной оконечиной, медленно, но упрямо вдвигался в поле зрения; теперь уже можно было почти с уверенностью сказать, что это человек и что на плечах у него горб; еще четверть минуты наблюдения, и мальчишка присвистнул: "Не горб, а сапоги"; а когда фигура пододвинулась еще ближе, и сосчитал: четыре пары. Еще пять-шесть секунд, и можно было пробовать перекричать дождь; раскрыв подъездную дверь, маленький пекарь замахал рукой:
- Сэр, если вы думаете, что это душ, то почему с вами нет мочалки и мыла?
Но фигура, даже не повернувшись в сторону крика, продолжала разрывать посохом водяные нити. Тогда, высунув из-под навеса стриженую голову, участливый наблюдатель забрался на самую высокую ноту своего дисканта:
- Эй, послушайте, вы, как вас, разве вы не знаете, что мистер Дождь любит ходить один? Мокрому джентльмену из дырявой тучи не нужно провожатых.
Фигура прошла, не оглянувшись, и раздосадованный мальчишка мог видеть только удаляющиеся восемь раструбов, приделанных к его спине, из которых хлестала вода. Сделав последнее усилие, разносчик кексов, надсаживая горло, завопил:
- Дьявол вас побери, если вы продаете воду в кожаных бутылках, то почему они у вас не закупорены?!
Но странника задернуло уже дождем, и мальчишка, чувствуя себя побежденным, отступил за дверь, вытирая рукавом с лица капли дождя и пота.
В один из дней осени 1915-го, когда главным предметом импорта были ипрские трупы и крестам на лондонских кладбищах пришлось сильно потесниться, мистер Брумс и его десятилетняя внучка Эдди, стоя у одной из дорожек Ильфорд-Симетер, смотрели на работу четырех лопат над семью футами земли. Семь футов все выше и выше выпячивали свой желтый глиняный жирный живот; лопаты еще раз огладили, нежно звеня железными ладонями, узкий лобок могилы; одна из ладоней, притронувшись тыльной стороной, разгладила округлую сырую складку. Мистер Брумс расплатился, надел шляпу и взял руку Эдди в свою.
- Идем.
- Дедушка.
- Что, Эдди?
- Папа ушел на небо, да?
- Да.
- Это далеко?
- Очень.
- Дальше, чем до Дауэр-стрит?
- Дальше.
- И дальше, чем до Энжвер-род?
- Много дальше.
- Дедушка, а куда идет этот человек?
- Какой человек? Не смотри по сторонам, грязно, - поскользнешься.
- И почему у него за спиной столько ботинок?
- Где? Гм, да: три пары.
- И длинная палка. Зачем ему три пары и длинная?
- Не знаю. Может быть, ему далеко идти. Не оглядывайся - тут лужа.
Кресты вслед крестам. Навстречу арка ворот.
- Дедушка.
- Ну что еще?
- А может быть, ему тоже на небо? Трех пар ботинок хватит? Или мало?
- Гм.
- Дедушка, я побегу и скажу ему, чтобы он передал папе, что ты и я...
- Глупости.
- Но ведь ты же сам...
- Осторожно на ступеньке. Алло, Джон. На Сити-род. Эдди, надо закутать рот шарфом - от движения ветер. Ну вот.
Машина, обогнув подъездную дугу, мягко пошла вдоль длинного шоссе Римфорд-род. На третьей минуте Джон дал свет ведущему фонарю: вечерело. Машина шла уже меж улиц Финбри, когда из-под отогнутого шарфа выглянула пара маленьких грустных губок:
- Но почему он шел так странно, вперед, а потом назад, и вперед, и опять назад, и...
- Кто? Ах, тот. Не знаю.
- Дедушка, а может быть, он заблудился?
- Я говорил тебе - не высовываться из шарфа: ветер.
Автомобиль выкатывал на блистающую огнями Сити-род.
Случилось так, что как раз в крещенский сочельник шестнадцатого года линия маршрута пролегала по Флит-стрит. Это был час, когда в конторах заканчиваются работы и клерки запирают счетные книги на ключ. Катафалаки шел вдоль улицы газет, всматриваясь в витрины редакции. Вот и та, знакомая дверь, за которой ему обменяли его идею на трудный и долгий путь... Щеки пешехода ввалились, карманы были пусты, и в длинной нестриженой бороде блестели сосульки. За стеклом двери можно было видеть свет и движущиеся фигуры. Катафалаки постоял с минуту в нерешительности: ему не хотелось просить пощады или хотя бы помощи, но все суставы ревматически ныли и голод всверливался в кишки. Да, делать нечего, надо пойти и попросить хоть сколько-нибудь в счет дожидающегося его приза. Должны же они понять. Он шагнул по прямой к порогу. И тотчас же заметил: между ним и дверью - улица, редакция была по другую сторону стрит. Он был в двадцати шагах от денег, но шаги сводили с пути; маршрут вел по левой стороне - деньги переманивали на правую. Нет. Лучше не дойти, чем перейти. И Катафалаки, повернувшись под прямым углом, продолжал путь. Казалось, в педометре, приросшем к ноге, накопился такой груз цифр и миль, что каждый сгиб колена стоит страннику предельных усилий.
Осень 1916-го принесла Лондону немало испытаний. Немецкие субмарины, прорывая заграждения мин, заплывали в Темзу. Сверху грозили лёты воздушных кораблей. По ночам Лондон тушил свои огни, и улицы были малолюдны и темны, как во времена мистера Пиквика. Это было около одиннадцати ночи. Дежурный полисмен стоял у поворота длинной улицы, огибающей параллелограмм Вест-Индских доков. Было так тихо, что он ясно слышал тиканье часов из-под четвертой пуговицы своего мундира. Неудивительно поэтому, что внезапно возникшие в расстоянии сотни ярдов шаги заставили его насторожиться. Вор или случайный пьяница? Для пьяницы слишком ровный и в то же время тихий звук, следовательно... Подпустив шаги на десяток шагов, полисмен нажал кнопку своего фонарика. Человек, остановленный ударом света, стоял, упираясь двумя руками в посох; за спиной у него, свешиваясь тяжелыми утиными носами книзу, - две пары сапог. Ну да, конечно. Полисмен, перегородив дорогу своей палочкой, еще ближе подвел фонарь к лицу ночного бродяги. Глаза их встретились. Выражение, скользнувшее от ресниц к подбородку полицейского, было из тех, которые вообще редко заглядывают под каски. Палочка опустилась, фонарь вобрал в себя луч, и Горгис Катафалаки услышал: "Проходите".
Пара подошв и палка снова застучали, направляясь к набережной, что у Тополя Всех Святых.
Осенью 1917-го один из практикантов Гринвичской обсерватории, работавший под раздвинутым в звезды сводом главного павильона, с первым брезгом утра, закончив наблюдение и запись, остановил часовой механизм трубы и направился к выходу. Еще прежде, чем открыть дверь, выводящую наружу, он услыхал звук двух голосов, громко споривших и притом отнюдь не в астрономических терминах. Один голос был знаком практиканту - он принадлежал ночному сторожу, другой - сиплый и надорванный, но упрямый, как стук дятлова клюва о кору, был... но астроном толкнул дверь и увидел жалкого оборванца, который, усевшись на ступеньке обсерватории, подошвами в первый меридиан земли, несмотря на толчки и понукания сторожа, не желал двигаться с места. Впрочем, астроном, подумавший слово "подошвы", тотчас же отменил его. Человек, севший поперек меридиана (хотя опять-таки у меридианов не бывает никаких поперек), был бос; обросшая грязными черными волосами голова его устало наклонялась к коленям, над одним из которых поверх рваной штанины поблескивал грузом цифр диск педометра. Если не считать цифр и палки, с выражением крайнего переутомления разлегшейся на ребрах ступенек, то иного багажа у бродяги как будто бы и не было.
Сторож, заметив подошедшего астронома, обратился к нему за поддержкой:
- По-моему, сэр, это дезертир с фронта. Эй, Томми, - затряс он задремавшего было, воспользовавшегося секундной паузой бродягу за плечо, - если вы принимаете телескопы за пушки, то вас или контузило, или... ваши документы.
Бродяга, не открывая глаз, сунул руку под отрепье и вытащил свалявшуюся пачку газет; на одной из них, в обводе красного карандаша, типографская краска показывала лицо, которое могло бы сойти за фотографию младшего брата предъявителя. Так Катафалаки закончил свое кругосветное путешествие, не переступив черты столицы Великобритании."
az.lib.ru/k/krzhizhanowskij_s_d/text_0270.shtml
Тема: ...то можно совершить кругосветное путешествие, не переступив лондонской черты" (Прочитано 6266 раз)